Игра в классики - Страница 10

— Объяснять, объяснять, — ворчал Этьен. — Да вы если не назовете вещь по имени, то и не увидите ее. Это называется собака, это называется дом, как говорил тот, из Дуино. Надо показывать, Перико, а не объяснять. Я рисую, следовательно, я существую.

— А что показывать? — спросил Перико Ромеро.

— То единственное, что оправдывает нашу жизнь.

— Это животное полагает, что нет других чувств, кроме зрения, со всеми его последствиями, — сказал Перико.

— Живопись — не просто продукт зрения, — сказал Этьен. — Я пишу всем своим существом и в этом смысле не очень расхожусь с твоим Сервантесом или Тирсо, как его там. А от вашей мании все объяснять меня с души воротит, тошнит, когда логос понимают только как слово.

— И так далее, — мрачно вмешался Олмвейра. — Стоит вам заговорить о формах восприятия, как разговор превращается в спор двух глухонемых.

Мага прижалась к нему еще теснее. «Сейчас она ляпнет очередную чушь, — подумал Оливейра. — Сначала ей всегда надо потереться об меня, кожей решиться заговорить». Он почувствовал что-то вроде злой нежности, нечто настолько противоречивое, что, верно, и было настоящим. «Надо бы придумать нежную пощечину, комариный пинок. Но в этом мире еще только предстоит совершить последние синтезы. Перико прав, великий логос не дремлет. Жаль, мы знаем, что такое геноцид, но ничего не знаем о любоциде, например, или подлинном черном свете и антиматерии, над которой бы поломал голову Грегоровиус.

— Эй, а Грегоровиус придет на наш дискобум? — спросил Оливейра.

Перико высказался, что придет, а Этьен высказался насчет Мондриана.

— Смотри, что получается с Мондрианом, — говорил Этьен. — Магические знаки Клее для него недействительны. Клее играл широко, в расчете на культурные ценности. Для понимания Мондриана вполне достаточно простого восприятия, в то время как Клее нуждается еще в целой куче других вещей. Утонченный для утонченных. И вправду китаец. Но зато Мондриан рисует абсолют. Ты стоишь перед его картиной как есть голый, и одно из двух: или ты видишь, или не видишь. А удовольствие, то, что щекочет нервы, аллюзии, страхи или наслаждение — все это совершенно лишнее.

— Ты понимаешь, что он говорит? — спросила Мага. — По-моему, про Клее — несправедливо.

— Справедливость или несправедливость не имеют к этому ровным счетом никакого отношения, — сказал Оливейра, скучая. — Речь совершенно о другом. И не переводи сразу же на личности.

— А почему он говорит, будто все эти прекрасные вещи не годятся Мондриану?

— Он хочет сказать, что понимать такую живопись, как у Клее, можно, только имея диплом ès lettres [], а то и ès poésie [], в то время как для понимания Мондриана достаточно омондрианиться — и готово дело.

— Вовсе не так, — сказал Этьен.

— Нет, так, — сказал Оливейра. — По твоим словам, для понимания полотна Мондриана нужно само полотно, и ничего больше. А следовательно, Мондриану нужно твое девственное неведение больше, чем твой жизненный опыт. Я говорю о райском неведении и невинности, а не о глупости. Обрати внимание, что даже метафора насчет голого перед его картиной отдает допотопными временами. Как ни парадоксально, Клее гораздо скромнее, потому что ему требуется соучастие тех, кто смотрит на его полотна, он не довольствуется только собою. По сути дела, Клее — это история, между тем как Мондриан — вне времени. А тебе до смерти хочется абсолютного. Понятно объясняю?

— Нет, — сказал Этьен. — C’est vache comme il pleut [].

— Ты все трепешься, черт тебя подери, — сказал Перико. — А Рональд живет у черта на рогах.

— Прибавим шагу, — поддержал его Оливейра. — Надо укрыть бренное тело от бури, че.

— Ладно тебе. Я уже почти полюбил твой аргентинский прононс. Как в Буэнос-Айресе. Ну и придумал этот Педро Мендоса — завоевал вас всех и колонизировал.

— Абсолют, — говорила Мага, подбивая носком камешек из лужи в лужу, — Орасио, что такое абсолют?

— Ну, в общем, — сказал Оливейра, — это такой момент, когда что-то достигает своей максимальной полноты, максимальной глубины, максимального смысла и становится совершенно неинтересным.

— А вот и Вонг идет, — сказал Перико. — Китаец похож на суп из водорослей.

И почти тотчас же они увидели вышедшего из-за угла улицы Вавилон Грегоровиуса, как всегда, с огромным портфелем, набитым книгами. Вонг с Грегоровиусом остановились под фонарем (со стороны казалось, будто они встали под один душ) и торжественно поздоровались. В подъезде у Рональда была проиграна коротенькая увертюра из закрывания зонтов, из comment ça va [], зажгите кто-нибудь спичку, лампочка перегорела, ну и погодка ah oui c’est vache [], потом гурьбой стали подниматься по лестнице, но на первой же площадке остановились, наткнувшись на парочку, которая не могла оторваться друг от друга — целовалась.

— Allez, c’est pas une heure pour faire les cons [], — сказал Этьен.

— Та gueule, — ответил ему полузадушенный голос. — Montez, montez, ne vous gênez pas. Та bouche, mon trésor [].

— Salaud [], — сказал Этьен. — Это Ги-Моно, мой большой друг.

На пятом этаже их поджидали Рональд и Бэпс, каждый держал в руке свечу, и пахло от них дешевой водкой. Вонг подал знак, все остановились на ступеньках и а капелла исполнили языческий гимн Клуба Змеи. И тут же кинулись в квартиру, пока не выскочили соседи.

Рональд спиной прислонился к двери. Рыжий костер волос пылал над клетчатой рубашкой.

— Дом набит старьем, damn it []. В десять вечера сюда спускается бог тишины, и горе тому, кто его осквернит. Вчера приходил управляющий читать нам нотацию. Бэпс, что нам сказал этот достойный сеньор?

— Он сказал: «На вас все жалуются».