Игра в классики - Страница 112

К оглавлению

112

63

— Не дергайся, — сказала Талита. — Я же тебе холодный компресс ставлю, а не известь негашеную прикладываю.

— Как током бьет, — сказал Оливейра.

— Не говори глупости.

— И в глазах чего только не мелькает, как в фильмах Нормана Мак-Ларена.

— Подними-ка немного голову, подушка очень маленькая, я дам тебе другую.

— Оставь подушку, дай лучше другую голову, — сказал Оливейра. — Хирургия у нас еще из пеленок не вышла, надо признать.

64

Однажды, когда они, по обычаю, встретились в Латинском квартале, Пола стояла и смотрела на асфальт, и уйма народу тоже смотрела на асфальт. Пришлось остановиться и тоже осмотреть портрет Наполеона в профиль, рядом великолепное изображение Шартрского собора, а чуть поодаль — кобылицу с жеребенком на зеленом лугу. Авторами рисунков были двое светловолосых парней и молоденькая девушка индокитайского облика. Ящик из-под мелков был полон монет по десять и двадцать франков. Время от времени один из художников наклонялся и добавлял штрих на рисунке, и тотчас же заметно возрастали пожертвования.

— Взяли на вооружение систему Пенелопы, с одной разницей — не распускают все до конца, — сказал Оливейра. — Вот эта сеньора, например, и не думала лезть в карман, пока крошка Цонг-Цонг не бросилась на землю подрисовывать свою голубоглазую блондинку. Ясно как день — их возбуждает процесс работы.

— Ее зовут Цонг-Цонг? — спросила Пола.

— Понятия не имею. Щиколотки у нее красивые.

— Столько труда, а ночью придут дворники — и всему конец.

— В этом-то и вся прелесть. Цветные мелки как эсхатологический образ, чем не тема для диссертации? А если муниципальные уборщицы к утру не покончат со всем этим, то Цонг-Цонг сама придет с ведром воды. По-настоящему кончается только то, что заново начинается каждое утро. Люди бросают монетки и не догадываются, что их обманывают, потому что на самом деле эти рисунки не стираются. Они возникают на другом тротуаре или в другом цвете, но рука-то уже набита, и другими будут только мелки, а все движения и штрихи те же самые. Строго говоря, если один из ребят все утро будет водить руками в воздухе, он точно так же заслужит свои десять франков, как если бы нарисовал Наполеона на асфальте. Но нам нужны доказательства. И вот они. Брось им десять франков, не жадничай.

— Я уже бросила, до твоего прихода.

— Замечательно. По сути дела, эти монетки мы вкладываем в рот умершим, все тот же искупительный обол. Воздаем почести эфемерному, чтобы этот собор был всего лишь рисунком мелками, который струя воды смоет мгновенно. Монету в ящик — и собор завтра возродится снова. Мы платим за бессмертие, платим за то, чтобы удержать мгновение. No money, no cathedral []. A ты сама не мелками нарисована?

Но Пола не ответила; он положил ей руку на плечи, и они сначала прошлись вниз по Буль-Мишу и вверх по Буль-Мишу, а потом медленно направились к улице Дофин. Мир, нарисованный цветными мелками, крутился вокруг и втягивал их в свою пляску: жареный картофель — желтыми мелками, вино — красными, бледное, нежное небо — небесно-голубыми с прозеленью там, над рекою. Еще раз бросить монетку в ящичек из-под сигар, чтобы удержать, не дать исчезнуть собору, вернее, обречь его на исчезновение лишь с тем, чтобы он потом вернулся вновь, и исчез под струей воды, и снова — штрих за штрихом, черный мелок, синий, желтый — возвратился бы сюда. Улица Дофин — серыми мелками, лестница — густо-черными; комната с ее ускользающими очертаниями хитро вычерчена зелеными; шторы — белыми; на постели пончо — всеми цветами радуги — да здравствует Мексика; любовь — мелками, жаждущими фиксатора, который закрепил бы ее в непрочном сегодняшнем мгновении, любовь выписана душистыми мелками, губы — оранжевыми, тоска и пресыщение — бесцветными мелками, кружащимися в неуловимой пыльце, что оседает на спящие лица, на тела, подобные спрессованному тоской мелу.

— Ты чего ни коснешься — все распадается, даже если просто посмотришь, — сказала Пола. — Ты — будто страшная кислота, я тебя боюсь.

— Слишком близко принимаешь к сердцу некоторые метафоры.

— Дело не в словах, а в самом взгляде на вещи… Не знаю, как объяснить, но ты — словно засасывающая воронка. Порой у меня такое чувство, будто я вот-вот выскользну из твоих рук и упаду в колодец. А это еще хуже, чем во сне падать в пустоту.

— Может быть, — сказал Оливейра, — ты еще не совсем пропала.

— О, пожалуйста, не мучай меня. Пойми, я знаю, как мне жить. Живу как живется, и мне хорошо. Здесь, среди моих вещей и с моими друзьями.

— Перечисли, перечисли. Привяжи себя к названиям — и тогда не упадешь. Вот он — стол, нераздвинутая штора на окне, Клодетт идет под тем же номером, Дантон — 34 или какой он там, и твоя мама, которая пишет тебе письма из Экс-ан-Прованса. Все в порядке.

— Я боюсь тебя, латиноамериканское чудовище, — сказала Пола, прижимаясь к нему. — Мы же договорились, в моем доме не говорить о…

— О разноцветных мелках.

— Обо всем этом.

Оливейра закурил «Голуаз» и посмотрел на сложенную вдвое бумажку на ночном столике.

— Направление на анализы?

— Да, хотят, чтобы я сделала срочно. Потрогай вот здесь, хуже, чем неделю назад.

Почти совсем стемнело, и Пола казалась моделью Боннара, раскинувшейся на постели, последний свет из окна ложился на нее желтовато-зеленым отсветом.

«Зарю-подметальщицу бы сюда, — думал Оливейра, наклоняясь и целуя ее в грудь, в то самое место, на которое она только что указывала нетвердым пальцем. — Но они на четвертый этаж не поднимаются, не слыхал я, чтобы подметальщицы или поливальщицы лазали на четвертый этаж. Разве только завтра придет художник и в точности повторит рисунок, эту нежную выпуклость, на которой что-то…». Он заставил себя не думать, и ему удалось на миг поцеловать ее так, чтобы был только поцелуй — и ничего больше.

112