Игра в классики - Страница 41

— Рокамадур заснул, — сказала Мага, стряхивая пепел. — Мне бы тоже поспать хоть немного.

— Сегодня Орасио не придет, я полагаю.

— Как знать. Орасио, словно кошка, может, сидит где-нибудь на полу, под дверью, а может, на поезде едет в Марсель.

— Я могу остаться, — сказал Грегоровиус. — Вы поспите, а я пригляжу за Рокамадуром.

— Да мне спать не хочется. Вы говорите, а я все время в воздухе вижу какие-то штуки. Вы сказали: «Париж — это огромная метафора», а у меня перед глазами что-то вроде знаков Сутая, все красное и черное.

— Я думал об Орасио, — сказал Грегоровиус. — Удивительно, как он переменился за те месяцы, что я его знаю. Вам-то, наверное, незаметно, вы слишком близко к нему и сами в этих переменах существенно повинны.

— Что значит — огромная метафора?

— В том состоянии, в каком он сейчас, люди ищут способ убежать — это может быть вуду, марихуана, Пьер Булез или рисующие машины Тингели. Он догадывается, что где-то в Париже — в одном из его дней, или смертей, — в одной из встреч скрывается ключ, который он ищет, ищет как безумный. По сути, он не осознает, что за ключ ищет, и даже того, что этот ключ существует. Он только предугадывает его контуры и его лики; в этом смысле я говорю о метафоре.

— А почему вы говорите, что Орасио переменился?

— Законный вопрос, Лусиа. Когда я познакомился с Орасио, я классифицировал его как интеллектуала-дилетанта, другими словами, интеллектуала-любителя, не профессионала. Вы ведь такие там, правда? У себя, в Мату-Гросу.

— Мату-Гросу — в Бразилии.

— На берегах Параны, одним словом. Очень умные, любознательные, страшно информированные. Гораздо более, чем мы. И в итальянской литературе разбираетесь, например, и в английской. А уж испанский «золотой век» или французская литература — просто с языка у вас не сходят. Таким был и Орасио, с первого взгляда видно. И удивительно, как он изменился за такое короткое время. Огрубел, достаточно взглянуть на него. Еще не совсем грубый, но к этому идет.

— Зачем зря говорить, — проворчала Мага.

— Поймите меня правильно, я хочу сказать, что он ищет черный свет, ключ и начинает понимать, что все это надо искать не в библиотеках. А по сути дела, вы научили его этому, и он уходит именно потому, что никогда не сможет вам этого простить.

— Орасио не поэтому уходит.

— Ну, есть еще и некое лицо. Он сам не знает, почему он уходит, и вы не можете знать, что является причиной его ухода, разве что решитесь поверить мне.

— Не поверю, — сказала Мага, соскальзывая со стула и укладываясь на полу. — Я вообще ничего не понимаю. А про Полу — не надо. Я не желаю говорить про Полу.

— Тогда смотрите, что нарисуется в темноте, — мягко сказал Грегоровиус. — Разумеется, мы можем говорить и о чем-нибудь другом. Вы знаете, что индейцы племени чероки все время требовали у миссионеров ножниц и в результате собрали такую коллекцию, что теперь эта группа населения на земном шаре имеет, можно сказать, самое большое количество ножниц на душу населения? Я прочитал об этом в статье Альфреда Метро. Мир полон необычайных вещей.

— А почему все-таки Париж — огромная метафора?

— Когда я был еще ребенком, — сказал Грегоровиус, — няньки занимались любовью с уланами, расквартированными в районе Востока. И чтобы я не мешал их утехам, меня пускали играть в огромный салон, весь в коврах и гобеленах, которые привели бы в восхищение и Мальте Лауридса Бригге. На одном ковре был изображен план города Офир таким, каким он дошел до Запада в сказках. Стоя на четвереньках, я носом или Руками толкал желтый шар по течению реки Шан-Тен, через городские стены, которые охраняли чернокожие воины, вооруженные копьями, и, преодолев множество опасностей, не раз ударившись головою о ножки стола из каобы, который стоял в центре ковра, я добирался до покоев царицы Савской и, точно гусеница, засыпал на изображении столовой. Да, Париж — метафора. А теперь и вы, мне думается, брошены на ковре. Что за Рисунок на этом ковре? Ах, украденное детство, а что же еще, что же еще! Я двадцать раз бывал в этой комнате и совершенно не способен вспомнить рисунка на этом ковре…

— Он так замызган, что рисунка почти не осталось, — сказала Мага. — Кажется, на нем два павлина целуются клювами. И выглядит это довольно неприлично.

Они замолчали, слушая шаги на лестнице: кто-то поднимался вверх.

27

— Ax, Пола, — сказала Мага. — Я о ней знаю больше, чем Орасио.

— При том, что вы ее никогда не видели?

— Видела, да еще как, — сказала Мага нетерпеливо. — Орасио приносил ее сюда в волосах, на пальто, дрожал тут от нее, смывал ее с себя.

— Этьен и Вонг рассказывали мне об этой женщине, — сказал Грегоровиус. — Они видели их как-то вместе, на террасе кафе, в Сен-Клу. Одним звездам ведомо, что им всем надо было в Сен-Клу, но так случилось. Они говорят, Орасио смотрел на нее завороженно, как на муравейник. Вонг потом воспользовался и построил на этом очередную свою сложную теорию о сексуальном насыщении; по его мнению, продвигаться в познании можно было бы все дальше и дальше, если бы в каждый отдельный момент удавалось сохранить такой коэффициент любви (это его слова, вы уж простите меня за эту китайскую грамоту), при котором бы дух резко выкристаллизовывался в иное измерение, переносился бы в сюрреальность. Вы верите в это, Лусиа?

— Мне кажется, все мы ищем что-то в этом роде, но почти всегда обманываемся или нас обманывают. Париж — это огромная любовь вслепую, мы все гибельно влюблены, но все тонем в чем-то зеленом, в каком-то мху, что ли, не знаю. И в Монтевидео — то же самое, там тоже нельзя было любить по-настоящему, не успеешь влюбиться, как сразу же начинается что-то странное, какие-то истории с простынями, с волосами, а у женщин — еще множество другого, Осип, аборты, например. И конец.