Игра в классики - Страница 75

— Затащи ее обратно в комнату, — сказал Оливейра со вздохом. — Сделаем лучше так: у меня есть другая доска, не такая длинная, но зато широкая. Я привяжу к ее концу веревку, сделаю петлю, и соединим обе доски. А другой ее конец я привяжу к кровати, и вы свою тоже как-нибудь закрепите.

— Нашу лучше одним концом засунуть в ящик комода, — сказала Талита. — Ты пока тащи твою, а мы закрепим нашу.

«Как у них все сложно», — подумал Оливейра, отправляясь за доской, которая стояла в коридоре между дверью его комнаты и дверью лекаря-турка. Кедровая доска, хорошо обструганная, с двумя или тремя отверстиями от выскочивших сучков. Оливейра просунул палец в отверстие, думая о том, можно ли пропустить через него веревку. В коридоре было полутемно (а может, так казалось после залитой солнцем комнаты), и около двери турка стоял стул, на котором с трудом умещалась сеньора, вся в черном. Оливейра поздоровался с ней, выглянув из-за доски, высившейся перед ним, точно огромный и ненужный щит.

— Добрый день, дон, — сказала сеньора в черном. — Какая жара.

— Наоборот, сеньора, — сказал Оливейра. — Я бы сказал — мороз.

— Не насмешничайте, сеньор, — сказала сеньора. — Прошу уважать больных.

— Но вы совсем не больная, сеньора.

— Не больная? Как вы смеете?

«Вот она, реальная действительность, — подумал Оливейра, берясь за доску и глядя на сеньору в черном. — То, что я каждую минуту воспринимаю как реальность, может не быть ею, не может ею быть».

— Не может быть, — сказал Оливейра.

— Ступайте отсюда, дерзкий, — сказала сеньора. — Стыдно среди бела дня выходить из дома в майке.

— Фирмы «Масльоренс», сеньора, — сказал Оливейра.

— Противный, — сказала сеньора.

«И это я полагаю реальной действительностью, — подумал Оливейра, прислонясь к доске и поглаживая ее. — Эту витрину, на протяжении пятидесяти или шестидесяти веков убиравшуюся и освещающуюся бесчисленным множеством рук, воображений, компромиссов, пактов, тайных свобод».

— Трудно поверить, что вы причесываетесь когда-нибудь, хоть и седой, — говорила сеньора в черном.

«Думаешь, что ты — центр мира, — размышлял Оливейра, поудобнее прислонясь к доске. — Но ты полный идиот. Считать себя центром — такая же пустая иллюзия, как и претендовать на вездесущность. Центра нет, а есть некое постоянное взаимослияние, волнообразное движение материи. Всю ночь я — неподвижное тело, а в это время на другом конце города рулон бумаги превращается в утреннюю газету, и в восемь сорок я выйду из дому, а в восемь двадцать газета должна поступить в киоск на углу, в восемь сорок пять мои руки и газета соединятся и начнут двигаться вместе, в метре над землею по дороге к трамваю…»

— Что-то дон Бунче никак не закончит с больным, — сказала сеньора в черном.

Оливейра поднял доску и втащил ее в комнату. Тревелер знаками поторапливал, и Оливейра, чтобы успокоить его, два раза оглушительно свистнул. Веревка лежала на шкафу, надо было придвинуть стул и залезть на него.

— Поторопись, — сказал Тревелер.

— Сейчас, сейчас, — сказал Оливейра, выглядывая в окно. — Свою доску как следует закрепили?

— Конец засунули в комод, а сверху Талита придавила ее «Энциклопедией для самообразования “Кильет”».

— Недурно, — сказал Оливейра. — А я на свою положу годовой комплект журнала «Statens Psykologiskpedagogiska Institut» [], который кто-то посылает Хекрептен.

— Единственное, чего я не пойму, — это как мы их соединим, — сказал Тревелер, начиная толкать комод, чтобы доска постепенно выдвигалась в окно.

— Похоже на то, как два ассирийских вождя таранами разрушали крепостные стены, — сказала Талита, как видно, не зря владевшая энциклопедией. — Эти твои журналы — немецкие?

— Шведские, балда, — сказал Оливейра. — И в них говорится о таких вещах, как Mentalhygieniska synpunkter i forskoleundervisning. Великолепные слова, вполне достойные этого парня, Снорри Стурлусона, довольно часто упоминаемого в аргентинской литературе. Выглядит как бронзовый бюст себя самого со священным изображением сокола.

— Бурные водовороты Норвегии, — сказал Тревелер.

— Ты на самом деле образованный мужчина или притворяешься? — спросил Оливейра с некоторым удивлением.

— Не стану уверять, будто цирк не отнимает у меня времени, — сказал Тревелер, — однако остается малая толика, чтобы пристегнуть звезду на лоб. Образ со звездой мне вспоминается всякий раз, как речь заходит о цирке. Откуда я его взял? Не знаешь, Талита?

— Не знаю, — сказала Талита, пробуя доску на прочность. — Наверное, из какого-нибудь пуэрто-риканского романа.

— Самое неприятное: чувствую, что знаю, где это вычитал.

— У какого-нибудь классика? — задал наводящий вопрос Оливейра.

— Не помню, про что, — сказал Тревелер, — но книга незабываемая.

— Оно и видно, — сказал Оливейра.

— Наша доска в полном порядке, — сказала Талита. — Не знаю, только, как ты привяжешь ее к своей.

Оливейра закончил распутывать веревку, разрезал ее надвое и одной половиной привязал доску к кровати. Доску он выставил в окно и стал двигать кровать, доска, перекинутая через подоконник, стала опускаться, пока не легла на доску Тревелера, ножки кровати поднялись над полом сантиметров на пятьдесят. «Но если кто-нибудь пойдет по этому мосту, ножки полезут все выше, вот в чем беда», — подумал Оливейра с беспокойством. Он подошел к шкафу и попытался придвинуть его к кровати.

— Нечем закрепить? — спросила Талита, которая сидела на своем подоконнике и смотрела, что происходит в комнате у Оливейры.

— Примем меры, — сказал Оливейра, — во избежание неприятностей.