Игра в классики - Страница 76

Он придвинул шкаф к кровати и осторожно стал заваливать его на кровать. Талита восхищалась силой Оливейры почти в той же мере, что смекалкой и изобретательностью Тревелера. «Ну просто два глиптодонта», — думала она с удивлением. Допотопная эра всегда представлялась ей порой небывалой мудрости.

Шкаф набрал скорость и обрушился на кровать, отчего содрогнулся весь этаж. Внизу кто-то закричал, и Оливейра подумал, что его сосед-турок, наверное, испытал особый прилив шаманской силы. Он поправил шкаф как следует и сел верхом на доску, разумеется, на ту ее часть, которая находилась в комнате.

— Теперь она выдержит любой вес, — возвестил он. — Девушки с нижнего этажа, которые нас так любят, будут разочарованы, ибо ничего трагического не случится. Существование у них пресное, только и радости, если кто разобьется на улице. Это они называют жизнью.

— Доски ты свяжешь веревкой? — спросил Тревелер.

— Видишь ли, — начал Оливейра. — Ты прекрасно знаешь: у меня от высоты кружится голова и я не могу. При одном слове «Эверест» меня уже нету. Мне многое противно, но больше всех — шерпа Тенцинг, поверь.

— Выходит, что доски придется связывать нам, — сказал Тревелер.

— Выходит, что так, — согласился Оливейра, закуривая сигарету «43».

— Представляешь, — сказал Тревелер Талите. — Он хочет, чтобы ты ползла на середину и связала там доски.

— Я? — спросила Талита.

— Ну да, ты же слышала.

— Оливейра не говорил, что я должна ползти по мосту.

— Не говорил, но так выходит. Да и вообще элегантнее, если ты ему траву передашь.

— Я не умею привязывать веревку, — сказала Талита. — Вы с Оливейрой умеете вязать узлы, а мои сразу развязываются. Не успеваю завязать, как развязываются.

— Мы тебя научим, — снизошел Тревелер.

Талита поправила купальный халатик и стряхнула приставшую к пальцу нитку. Ей очень хотелось вздохнуть, но она знала, что Тревелера вздохи раздражают.

— Ты на самом деле хочешь, чтобы я отнесла траву Оливейре? — спросила она тихо.

— О чем вы там разговариваете, че? — сказал Оливейра, высовываясь по пояс в окно и опираясь на доску. Девушка-служанка выставила на тротуар стул и смотрела на них. Оливейра приветственно помахал ей рукой. «Двойной разрыв времени и пространства, — подумал он. — Бедняжка наверняка считает нас сумасшедшими и готовится к нашему головокружительному возвращению в нормальное состояние. Если кто-то упадет, ее забрызгает кровью, как пить дать. А она не знает, что ее забрызгает кровью, не знает, что она выставила стул затем, чтобы ее забрызгало кровью, и не знает, что десять минут назад возле кухни у нее случился приступ tedium vitae [] только для того, чтобы побудить ее выставить стул на тротуар. И что вода в стакане, выпитая ею в двадцать пять минут третьего, была теплой и отвратительной ради того, чтобы желудок, центр и средоточие нашего вечернего настроения, устроил бы ей приступ tedium vitae, который три таблетки магнезии «Филипс» (английской соли) мгновенно бы прекратили; но этого она не должна знать, ибо некоторые вещи, даже если они и могут быть пресечены, ведомы одним лишь звездам, если уж прибегать к этой бесполезной терминологии.

— Мы не разговариваем, — сказал Тревелер. — Готовь веревку.

— Вот она, потрясающая веревка. Держи, Талита, я тебе ее подам.

Талита села верхом на доску и, упершись в нее обеими руками и наклонившись всем телом немного вперед, продвинулась по доске на несколько сантиметров.

— Ужасно неудобный халат, — сказала она. — Лучше бы твои штаны или что-нибудь такое.

— Ни к чему, — сказал Тревелер. — Представь: ты падаешь — и штаны в клочья.

— Не торопись, — сказал Оливейра. — Еще чуть-чуть — и я доброшу до тебя веревку.

— Какая широкая улица, — сказала Талита, глянув вниз. — Гораздо шире, чем кажется из окна.

— Окна — глаза города, — сказал Тревелер, — и, естественно, искажают то, на что смотрят. А ты сейчас находишься в точке наивысшей чистоты и видишь все так, как, например, голубь или лошадь, которые не знают, что у них есть глаза.

— Оставь свои мысли для журнала «NRF» и привяжи хорошенько доску, — посоветовал Оливейра.

— Ты терпеть не можешь, когда другие опережают тебя и говорят то, что хотелось бы сказать тебе самому. А доску я могу привязывать, не переставая думать и говорить.

— Я, наверное, уже почти на середине, — сказала Талита.

— На середине? Да ты только-только оторвалась от окна. До середины тебе еще метра два, не меньше.

— Немного меньше, — сказал Оливейра, подбадривая. — Сейчас я тебе кину веревку.

— По-моему, доска подо мной прогибается, — сказала Талита.

— Ничего подобного, — сказал Тревелер, сидевший на другом конце доски, в комнате. — Только немного вибрирует.

— И кроме того, ее конец лежит на моей доске, — сказал Оливейра. — Едва ли обе доски свалятся сразу.

— Конечно, но не забудь: я вешу пятьдесят шесть килограммов, — сказала Талита. — А на середине я буду весить самое меньшее двести. Я чувствую, доска опускается все больше.

— Если бы она опускалась, — сказал Тревелер, — у меня бы уже ноги оторвались от пола, а я опираюсь ими на пол, да еще согнул их в коленях. Правда, бывает доски переламываются, но очень редко.

— Продольное сопротивление на разрыв волокон древесины довольно высокое, — вступил Оливейра. — Такое же, как например, у вязанки тростника и тому подобное. Я полагаю, ты захватила заварку и гвозди.

— Они у меня в кармане, — сказала Талита. — Ну, бросай веревку. А то я начинаю нервничать.

— Это от холода, — сказал Оливейра, сворачивая веревку, как это делают гаучо. — Осторожно, не потеряй равновесия. Пожалуй, для уверенности, я наброшу на тебя лассо, чтобы ты его ухватила.