Игра в классики - Страница 88

— Выпить что? — сказала сеньора Гутуззо.

— Мандрагору! Велит рабыне подать ей мандрагору. Говорит, что хочет уснуть. Да она с ума сошла.

— Надо было бромурал принять, — сказала сеньора Гутуззо. — Ну конечно, в те времена…

— Ты прав, как никогда, старичок, — сказал Оливейра, наливая канью в стаканы. — С одной поправкой: Хекрептен ты придаешь больше значения, чем она имеет.

— А мы?

— Возможно, как раз и есть то склеивающее начало, о котором мы только что говорили. Мне все время кажется, что наши взаимоотношения подобны химической реакции: они как бы вне нас и от нас не зависят. Рисунок, который вырисовывается сам по себе. Ты пришел меня встречать, не забывай.

— А почему не встретить? Я не думал, что ты вернешься таким и так там переменился, что и мне захочется стать другим… Да нет, не в этом дело. Словом, ты и сам не живешь, и другим жить не даешь.

Гитара между тем наигрывала сьелито.

— Тебе достаточно щелкнуть пальцами вот так, — сказал Оливейра совсем тихо, — и меня вы больше не увидите. Несправедливо, если по моей вине вы с Талитой…

— Талиту вынеси за скобки.

— Нет, — сказал Оливейра. — И не подумаю выносить ее за скобки. Мы — это Талита, ты и я, в общем, трисмегистов треугольник. И повторяю: только мигни — и я сам отрублюсь. Не думай, будто я не понимаю, что ты беспокоишься.

— Не настолько, чтобы сразу тебе уходить, у тебя еще тут много дел.

— Можно и сразу. Вам ведь я не нужен позарез. Тревелер заиграл вступление к «Злым козням», остановился. Ночь уже настала, и дон Креспо зажег во дворе свет, чтобы можно было читать.

— Знаешь, — сказал Тревелер тихо. — Когда-нибудь ты все равно решишь уехать, так что нет нужды тебе мигать. Ну, не сплю по ночам, Талита, наверное, тебе рассказала, но, в общем-то, я не жалею, что ты приехал. Может, тебя мне как раз и не хватало.

— Как знаешь, старик. Коли все так складывается, лучше, наверное, не суетиться. Мне и так неплохо.

— Разговор двух дураков, — сказал Тревелер.

— Двух монголоидов, — сказал Оливейра.

— Хочешь что-то объяснить, а все только запутывается.

— Объяснение суть принаряженное заблуждение, — сказал Оливейра. — Запиши.

— В таком случае, поговорим о другом — о том, что происходит в Радикальной партии. Разве только ты… Знаешь, как карусель — все без конца повторяется: белая лошадка, красная, снова белая. Мы с тобой поэты, братец.

— Поэты, пророки, — сказал Оливейра, наливая в стаканы, — жуткая публика, плохо спят, по ночам встают подышать у окна и всякое такое.

— Значит, ты видел меня вчера.

— А как же. Сперва Хекрептен приставала, пришлось сдаться. Потихоньку так, потихоньку, но в конце концов… А потом заснул без задних ног, я уж и забыл, когда спал так. А почему ты спрашиваешь?

— Так просто, — сказал Тревелер и прижал рукою струны. Звякнув в ладони выигранной мелочью, сеньора Гутуззо придвинула стул и попросила Тревелера спеть.

— А некий Энобарб говорит тут, что ночная сырость ядовита, — сообщил дон Креспо. — В этой книжке все, как один, — чокнутые: посреди сражения вдруг начинают говорить о вещах, которые к сражению никакого отношения не имеют.

— Ладно, — сказал Тревелер, — сделаем приятное сеньоре, если дон Креспо не возражает. «Злые козни» — душещипательное танго Хуана де Дьос Филиберто. Ах да, напомни мне, чтобы я прочитал тебе исповедь Ивонн Гитри — это потрясающе. Талита, сходи за антологией Гарделя. Она на ночном столике, где и подобает держать такую вещь.

— А заодно и вернете ее мне, — сказала сеньора Гутуззо. — Ничего страшного, но я люблю, чтобы книги всегда были под рукой. И муж мой — такой же, клянусь.

47

Это — я, а я — он. Мы с ним, но я — это я, прежде всего — я и буду отстаивать свое «я» до последнего. Аталия — это я. Ego []. Я. Аргентинка, с дипломом, та еще штучка, порою хорошенькая, большие темные глаза, я. Аталия Доноси, я, До-но-си. До, но си. С одной стороны — «до», но с другой, оказывается, — «си». Смешно.

Ману просто ненормальный, пошел в «Каса Америка» и забавы ради купил эту штуку. Rewind []. Ну и голос, совсем не мой. Фальшивый и напряженный: «Это — я, а я — он. Мы с ним, но я — это я, прежде всего — я, и буду отстаивать свое „я“ до последнего…» СТОП. Аппарат бесподобный, но чтобы думать вслух — не годится, а может, надо привыкнуть. Ману собирается записывать на нем свою радиопьесу об этих сеньорах, да ничего он не запишет. Магический глаз и вправду магический, зеленые черточки мерцают, сокращаются, одноглазый кот уставился на меня. Лучше прикрыть его картонкой. REWIND. Лента такая гладкая, бежит ровно. VOLUME []. Поставлю-ка на 5 или 5 1/2: «Магический глаз и вправду магический, зеленые черточки мер…» Будь он магический, мой голос сказал бы: «Магический глаз играет в прятки, красные черточки…» Слишком гулко, надо микрофон поставить поближе, а громкость убрать. «Это — я, а я — он». А если по правде, то я — дурная пародия на фолкнеровский персонаж. Прост в обращении. Интересно, он диктует на магнитофон или виски служит ему вместо ленты? А как правильно: диктофон или магнитофон? Орасио говорит «магнитофон», он просто поразился, увидев аппарат, и сказал: «Какой магнитофон, че». А в инструкции сказано «диктофон». Эти-то, в «Каса Америка», должны знать. Вот загадка: почему Ману покупает все, даже ботинки, в «Каса Америка»? Прямо-таки навязчивая идея, глупость какая-то. REWIND. Ну-ка, это забавно: «…фолкнеровский персонаж. Легок в обращении». СТОП. Не так уж и забавно слушать себя снова и снова. Все это, наверное, съедает время, время, время. Все это, наверное, съедает время. REWIND. Ну-ка, может, голос стал естественнее: «…мя, время, время. Все это, наверное…» Тот же самый, как у простуженной карлицы. А управляюсь я с ним хорошо. Ману просто поразится, он не верит, что я умею обращаться с аппаратами. На меня, аптекаршу, Орасио и не посмотрел бы, он смотрит на человека так, как пюре проходит сквозь сито: жидкая паста, раз! — и она уже в кастрюле, ешь — не хочу. Rewind? Нет, продолжим, только свет погасим. Будем говорить от третьего лица, может… Итак, Талита Доноси гасит свет, и ничего вокруг, только магический глазок с красными черточками (вдруг на записи получится с зелеными или с фиолетовыми) и огонек сигареты. Жарко, Ману все еще не вернулся из Сан-Исидро, а уже половина двенадцатого. Вон Хекрептен у окна, я ее не вижу, но все равно, она — у окна, в ночной рубашке, и Орасио за столиком, перед свечой курит и читает. Комната у Орасио с Хекрептен почему-то меньше похожа на гостиничную, чем наша. Дура я, дура, она такая гостиничная, что там, наверное, даже у каждого таракана номер на спинке проставлен, да еще приходится терпеть по соседству дона Бунче с его туберкулезниками ценою в двадцать песо за посещение, хромоногими и эпилептиками. А внизу — тайный дом свиданий, служанка фальшивит-распевает танго. REWIND. Много наговорила, перематывать полминуты, не меньше. Лента перематывается назад во времени, Ману с удовольствием поговорил бы на эту тему. Громкость 5: «…номер на спинке проставлен…» Еще дальше. REWIND. Вот: «…Орасио за столиком перед зеленой свечой…» СТОП. Столик, столик. К чему говорить «столик», если ты — аптекарша. Какие выкрутасы. Столик! Нашла, куда приложить свою нежность. Ну ладно, Талита. Хватит глупить. REWIND. Все, вот-вот лента выскочит, недостаток этой машинки в том, что надо рассчитывать хорошенько, потому что если лента выскочит, то вставить ее обратно полминуты, не меньше. СТОП. В самый раз, два сантиметра осталось. Что я там говорила вначале? Не помню уже, но голос получился, как у перепуганной мышки, ну конечно, страх перед микрофоном. Ну-ка, поставим громкость 5 1/2, чтобы слышно было как следует. «Это — я, а я — он. Мы с ним, но я — это я, прежде все…». Ну зачем говорить это? Я — это я, а я — он. И вдруг — про столик, конечно, зло берет. «Я — это я, а я — он. Я — это я, а я — он».