Игра в классики - Страница 77

«Интересно, — подумал он, глядя на веревку, летящую над головой Талиты. — Все получается, если захочешь по-настоящему. Единственное фальшивое во всем этом — анализ».

— Ну вот, ты почти у цели, — возвестил Тревелер. — Закрепи ее так, чтобы можно было связать разошедшиеся концы.

— Обрати внимание, как я набросил на нее аркан, — сказал Оливейра. — Теперь, Ману, ты не скажешь, что я не мог бы работать с вами в цирке.

— Ты оцарапал мне лицо, — жалобно сказала Талита. — Веревка ужасно колючая.

— В техасской шляпе выхожу на арену, свищу что есть мочи и заарканиваю весь мир, — вошел в раж Оливейра. — Трибуны обрушиваются аплодисментами, успех, какого цирковые анналы не помнят.

— Ты перегрелся на солнце, — сказал Тревелер, закуривая сигарету. — Сколько раз я говорил — на называй меня Ману.

— Не хватает сил, — сказала Талита. — Веревка шершавая, никак не завязывается.

— В этом заключается амбивалентность веревки, — сказал Оливейра. — Ее естественная функция саботируется таинственной тенденцией к нейтрализации. Должно быть, это и называется энтропией.

— По-моему, хорошо закрепила, — сказала Талита. — Может, еще раз обвязать, один конец получился намного длиннее.

— Да, обвяжи его вокруг доски, — сказал Тревелер. — Ненавижу, когда что-то остается и болтается, просто отвратительно.

— Обожает совершенство во всем, — сказал Оливейра. — А теперь переходи на мою доску: надо опробовать мост.

— Я боюсь, — сказала Талита. — Твоя доска выглядит не такой крепкой, как наша.

— Что? — обиделся Оливейра. — Не видишь разве — это настоящая кедровая доска. Разве можно ее сравнить с вашим сосновым барахлом. Спокойно переходи на мою, не бойся.

— А ты что скажешь, Ману? — спросила Талита, оборачиваясь.

Тревелер, собираясь ответить, оглядел место соединения досок, кое-как перевязанное веревкой. Сидя верхом на доске, он чувствовал: она подрагивает, не поймешь, приятно или неприятно. Талите достаточно было упереться руками, чуть-чуть продвинуться вперед — и она оказывалась на доске Оливейры. Конечно, мост выдержит, сделан на славу.

— Погоди минутку, — сказал Тревелер с сомнением. — А ты не можешь дотянуться до него оттуда?

— Конечно, не может, — сказал Оливейра удивленно. — Зачем это? Ты хочешь все испортить?

— Дотянуться до него я не могу, — уточнила Талита. — А вот бросить ему кулек — могу, отсюда это легче легкого.

— Бросить, — расстроился Оливейра. — Столько возились, а под конец хотят просто бросить — и все.

— Тебе только руку протянуть, до кулька сорока сантиметров не будет, — сказал Тревелер, — и незачем Талите добираться до тебя. Бросит тебе кулек — и привет.

— Она промахнется, как все женщины, — сказал Оливейра. — И заварка рассыпется по мостовой, я уж не говорю о гвоздях.

— Не беспокойся, — сказала Талита и заторопилась достать кулек. — Может, не в самые руки, но в окно-то попаду.

— И заварка рассыпется по полу, а пол грязный, и я потом буду пить мерзкий мате с волосами, — сказал Оливейра.

— Не слушай его, — сказал Тревелер. — Бросай и двигай назад.

Талита обернулась и посмотрела на него, чтобы понять, всерьез ли он. Тревелер глядел на нее: этот его взгляд она хорошо знала и почувствовала, как ласковый озноб пробежал по спине. Она сжала кулечек и примерилась.

Оливейра стоял опустив руки; казалось, ему было совершенно все равно, как поступит Талита. Он пристально посмотрел на Тревелера поверх головы Талиты, а Тревелер так же пристально смотрел на него. «Эти двое между собой перекинули еще один мост, — подумала Талита. — Упади я сейчас, они и не заметят». Она глянула на брусчатку внизу: служанка смотрела на нее разинув рот; вдалеке, из-за второго поворота, показалась женщина, похоже, Хекрептен. Талита застыла, опершись о доску рукой, в которой сжимала кулечек.

— Ну вот, — сказал Оливейра, — Этого следовало ожидать, и никто тебя не переменит. Ты подходишь к чему-то вплотную, кажется, ты вот-вот поймешь, что это за штука, однако ничего подобного — ты начинаешь крутить ее в руках, читать ярлык. Так ты никогда не поймешь о вещах больше того, что о них пишут в рекламе.

— Ну и что? — сказал Тревелер. — Почему, братец, я должен подыгрывать тебе?

— Игра идет сама по себе, ты же суешь палки в колеса.

— Но колеса запускаешь ты, если уж на то пошло.

— Не думаю, — сказал Оливейра. — Я всего-навсего породил обстоятельства, как говорят образованные люди. А игру надо играть чисто.

— Так, старина, всегда говорят проигравшие.

— Как не проиграть, если тебе ставят подножку.

— Много на себя берешь, — сказал Тревелер. — Типичный гаучо.

Талита знала, что так или иначе, но речь шла о ней, и не отрывала глаз от служанки, которая застыла на стуле, разинув рот. «Что угодно отдам, лишь бы не слышать, как они ссорятся, — подумала Талита. — О чем бы они не говорили, по сути, они всегда говорят обо мне, это не так, но почти так». Ей подумалось: выпустить бы кулечек из рук, он угодит прямо в открытый рот служанки, вот смешно-то, наверное. Но ей было совсем не смешно, она чувствовала другой, натянувшийся над ее головой, мост, по которому туда-сюда пробегали то слова, то короткий смешок, то раскаленное молчание.

«Как на суде, — подумала Талита. — Судебный процесс, да и только».

Она узнала Хекрептен, которая подходила к ближайшему углу и уже смотрела вверх. «Кто тебя судит?» — сказал в это время Оливейра. Но судили не Тревелера, судили ее. Она почувствовала что-то липкое, как будто солнце пристало к затылку и к ногам. Сейчас ее хватит солнечный удар, наверное, это и будет приговором. «Кто ты такой, чтобы судить меня», — возразил Ману. Но это не Ману, а ее судят. А через нее — вообще неизвестно что судят, разбирают по косточкам, в то время как дурочка Хекрептен машет левой рукой, делает ей знаки, словно это с ней, того гляди, случится солнечный удар и она свалится вниз, на мостовую, окончательно и бесповоротно приговоренная.