Игра в классики - Страница 78

— Почему ты так качаешься? — сказал Тревелер, сжимая доску обеими руками. — Ты ее раскачиваешь. Осторожней, мы все полетим к чертовой матери.

— Я не шевелюсь, — жалобно сказала Талита. — Я просто хотела бросить кулечек и вернуться в комнату.

— Тебе голову напекло, бедняга, — сказал Тревелер. — Да это просто жестоко, че.

— Ты виноват, — разъярился Оливейра. — Во всей Аргентине не сыщешь другого такого любителя устроить заварушку.

— Эту заварил ты, — сказал Тревелер объективно. — Давай скорей, Талита. Швырни ему кулек в физиономию, и пусть отцепится, чтоб ему было пусто.

— Немного поздно, — сказала Талита. — Теперь я уже не уверена, что попаду в окно.

— Я тебе говорил, — прошептал Оливейра, который шептал очень редко и только в тех случаях, когда готов был на что-нибудь чудовищное. — Вот уже и Хекрептен идет, полны руки свертков. Только этого нам не хватало.

— Бросай как угодно, — сказал Тревелер нетерпеливо. — Мимо так мимо, не расстраивайся.

Талита наклонила голову, и волосы упали ей на лоб, закрыв лицо до самого рта. Ей приходилось все время моргать, потому что пот заливал глаза. На языке было солоно, и колючие искорки, крошечные звездочки сталкивались и скакали по деснам и небу.

— Подожди, — сказал Тревелер.

— Ты — мне? — спросил Оливейра.

— Нет. Подожди, Талита. Держись крепче, я сейчас протяну тебе шляпу.

— Не слезай с доски, — попросила Талита. — Я упаду вниз.

— Энциклопедия с комодом крепко держат. Не шевелись, я мигом.

Доски чуть подались вниз, и Талита вцепилась в них из последних сил. Оливейра, желая удержать Тревелера, свистнул что есть мочи, но в окне никого уже не было.

— Ну и скотина, — сказал Оливейра. — Не шевелись, не дыши. Речь идет о жизни и смерти, поверь.

— Я донимаю, — проговорила Талита тоненьким, как ниточка, голосом. — Всегда так.

— А тут еще Хекрептен, уже поднимается по лестнице. И она на нашу голову, боже ты мой. Не шевелись.

— Я не шевелюсь, — сказала Талита. — Но мне кажется, что…

— Да, но совсем чуть-чуть, — сказал Оливейра. — Ты только не шевелись — это единственный выход.

«Вот они и осудили меня, — подумала Талита. — Мне остается только упасть, а они будут жить дальше, будут работать в цирке».

— Почему ты плачешь? — поинтересовался Оливейра.

— Я не плачу, — сказала Талита. — Я потею.

— Знаешь, — сказал Оливейра, задетый за живое, — может, я и грубая скотина, но никогда еще не путал слезы с потом. Это совершенно разные вещи.

— Я не плачу, — сказала Талита. — Я почти никогда не плачу, клянусь тебе. Плачут такие, как Хекрептен, которая сейчас поднимается по лестнице с полными руками. А я, как птица лебедь, я с песней умираю, — сказала Талита. — Так Карлос Гардель поет на пластинке.

Оливейра закурил сигарету. Доски пришли в равновесие. Он с удовлетворением вдохнул дым.

— Знаешь, пока этот дурак Ману ходит за шляпой, мы могли бы поиграть с тобой в «вопросы-на-весах».

— Давай, — сказала Талита. — Я как раз вчера приготовила несколько.

— Очень хорошо. Я начинаю, и каждый задает по одному вопросу. Операция, состоящая в нанесении на твердое тело покрытия из металла, растворенного в жидкости под действием электрического тока; не звучит ли это похоже на название старинного судна с латинским парусом и водоизмещением в сто тонн?

— Ну конечно, — сказала Талита, откидывая волосы назад. — Снимать одежду, веселить, привораживать, уводить в сторону, вести за собой — не одного ли они корня со словом, означающим получать растительные соки, предназначенные для питания, как, например, вино, оливковое масло и т. п.?

— Очень хорошо, — снизошел Оливейра. — Растительные соки, как, например, вино, оливковое масло… Никогда не приходило в голову считать вино растительным соком. Великолепно. А теперь слушай: религиозная секта, заболевание, большой водопад, потускнение глазного хрусталика, передняя лапа морского зверя, американский коршун, — не похоже ли это на термин, означающий по-гречески «очищение» в применении к трагедии?

— Как прекрасно, — сказала Талита, загораясь. — Замечательно, Орасио. Как ты умеешь извлечь самый сок из «кладбища».

— Растительный сок, — сказал Оливейра.

Дверь открылась, и в комнату, бурно дыша, вошла Хекрептен. Хекрептен, крашеная блондинка, не говорила, а сыпала словами; ее ничуть не удивило, что шкаф опрокинут на кровать, а человек сидит верхом на доске.

— Ну и жара, — сказала она, сваливая пакеты на стул. — Худшего времени ходить по магазинам не придумаешь, поверь. А ты что тут делаешь, Талита? Почему-то я всегда выхожу на улицу во время сиесты.

— Ладно, ладно, — сказал Оливейра, не глядя на нее. — А теперь, Талита, твоя очередь.

— Больше не вспоминается.

— Подумай, не может быть, чтобы не вспомнилось.

— А все зубной врач, — сказала Хекрентеи. — Как до пломбы доходит — всегда назначает мне самое неудобное время. Я тебе говорила, что должна идти к зубному?

— Вспомнила один, — сказала Талита.

— А что получается, — сказала Хекрептен. — Прихожу к зубному, это на улице Уорнес. Звоню у дверей, выходит служанка. Я ей говорю: «Добрый день». А она: «Добрый день. Проходите, пожалуйста». Я вхожу, она проводит меня в приемную.

— Вот он, — сказала Талита. — Толстощекий толстосум на плоту из толстых бревен плывет по реке, где водится толстолобик и толстобрюхие ящерицы, а в толще ила — толстокожие жуки. Вот видишь, слова все придумала, осталось положить вопросы на весы.

— Какая прелесть, — поразился Оливейра. — Просто потрясающе.