Игра в классики - Страница 79

— Она мне: «Посидите минутку, пожалуйста». Я сажусь и жду.

— У меня остался еще один, — сказал Оливейра. — Погоди, я немного забыл.

— Там еще две сеньоры были и один сеньор с ребенком. А время как будто не двигается. Представляешь, я успела прочитать три номера «Идилиос», от корки до корки. Ребенок плачет, бедненький, а папаша нервничает… Не скажу лишнего, но прошло больше двух часов, я ведь пришла в половине третьего. Наконец моя очередь, и зубник говорит: «Проходите, сеньора»; я вхожу, и он мне: «Не беспокоило лекарство, которое я положил в прошлый раз вам на зуб?» Я ему: «Нет, доктор, чего ему беспокоить. Да я и жевала все время другой стороной». Он мне: «Очень хорошо, так и надо. Садитесь, сеньора». Я сажусь, а он мне: «Пожалуйста, откройте рот». Очень любезный доктор.

— Ну вот, — сказал Опивейра. — Слушай хорошенько, Талита. Что ты оглядываешься?

— Смотрю, не вернулся ли Ману.

— Он вернется, жди больше. Лучше слушай: действие и результат на турнирах и состязаниях, когда всадник заставляет своего коня удариться грудью о грудь коня противника, — не похоже ли то, что произойдет, на кризисное состояние во время тяжелой болезни?

— Странно, — задумалась Талита. — Есть такое слово в испанском языке?

— Какое ты имеешь в виду?

— Что получается, когда всадник заставляет своего коня удариться грудью о коня соперника.

— Да, во время турнира или состязания, — сказал Оливейра. — Оно есть в словаре, че.

— Кризис, — сказала Талита, — тоже красивое слово. Жаль только, что обозначает печальное.

— Ха, а как быть со словом «брак» в смысле союз — таких слов полно, — сказал Оливейра. — Этим занимался аббат Бремон, но тут ничего не поделаешь. Слова, как и мы, рождаются каждое на свое лицо, вот так. Вспомни, пожалуйста, какое лицо было у Канта. Или у Бернардино Ривадавии, чтоб далеко не ходить.

— Мне поставили пластиковую пломбу, — сказала Хекрептен.

— Жуткая жарища, — сказала Талита. — Ману говорил, что пошел за шляпой.

— Этот принесет, жди, — сказал Оливейра.

— Если ты не против, я брошу кулечек и вернусь к себе, — сказала Талита.

Оливейра оглядел мост, раскинул руки в стороны, как бы измеряя ширину окна, и кивнул.

— Вряд ли попадешь, — сказал он. — А с другой стороны, как-то не по себе, что ты торчишь на адском морозе. Чувствуешь, у тебя на волосах и под носом сосульки?

— Не чувствую, — сказала Талита. — Сосульки, наверное, тоже кризисное состояние?

— В некотором роде конечно, — сказал Оливейра. — Эти вещи при всем своем различии похожи, как мы с Ману, если призадуматься. Согласись, мы и ссоримся с Ману потому, что слишком похожи.

— Да, — сказала Талита. — Но иногда бывает довольно тяжело.

— Масло растаяло, — сказала Хекрептен, намазывая ломоть черного хлеба. — В жару с маслом просто беда.

— И самая страшная разница — в этом, — сказал Оливейра. — Самая страшная. Два типа с одинаково черными волосами, с лицами типичных буэнос-айресских гуляк, одинаково презирающие почти одно и то же, и ты…

— Ну, я… — сказала Талита.

— Не отмежевывайся, — сказал Оливейра. — Это факт: ты в определенном смысле присоединяешься к нам обоим и тем самым увеличиваешь наше сходство и, следовательно, наше различие.

— Мне не кажется, что я присоединяюсь к вам обоим, — сказала Талита.

— Откуда ты знаешь? Как ты можешь знать? Вот ты у себя в комнате, живешь там, варишь-паришь, читаешь энциклопедию по самообразованию, вечером идешь в цирк, и тебе всегда кажется, что ты там, где находишься в данный момент. А ты никогда не обращала внимания на дверные ручки, на металлические пуговицы, на кусочки стекла?

— Иногда обращала, — сказала Талита.

— Если бы обращала, то заметила бы, что повсюду и там, где ты меньше всего ждешь, множество изображений повторяют каждое твое движение. Знаешь, я ужасно чувствителен к этим идиотским вещам.

— Ну-ка, выпей молока, его уже пенкой затянуло, — сказала Хекрептен. — Почему вы всегда говорите о каких-то странных вещах?

— Ты слишком серьезно относишься ко мне, — сказала Талита.

— О, такие вещи не нам решать, — сказал Оливейра. — Все имеет свой порядок, мы над ним не властны, и случается, нас донимает вовсе не самое серьезное. Я говорю тебе это в утешение. К примеру: я хотел выпить мате. А тут, пожалуйста, является эта и начинает варить кофе с молоком, хотя никто ее не просил. А в результате: если я его не выпью, то образуется пенка. В общем, ничего серьезного, а раздражает. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— О да, — сказала Талита, глядя ему прямо в глаза. — Ты и в самом деле ужасно похож на Ману. Вы оба умеете так говорить про кофе с молоком, что в конце концов начинаешь думать, будто кофе с молоком и мате в действительности…

— Вот именно, — сказал Оливейра. — В действительности. Таким образом, мы можем вернуться к тому, о чем я говорил раньше. Разница между Ману и мною состоит в том, что мы почти одинаковые. А в этом случае мельчайшее различие подобно грандиозному катаклизму. Мы друзья? Да, конечно, но я бы ничуть не удивился, если бы… Обрати внимание: с тех пор как мы знакомы, я могу тебе это сказать потому, что ты и сама это знаешь, с тех пор как мы знакомы, мы только и делаем, что цепляем друг друга. Ему не хочется, чтобы я был таким, какой я есть, стоило мне взяться гвозди выпрямлять, он из этого целую историю раздул и тебя мимоходом запутал. Не нравится ему, что я такой, какой я есть, потому что в действительности многое из того, что приходит мне в голову, многое из того, что я делаю, как бы выскальзывает у него из-под носу. Он еще подумать об этом не успел, а это уже — бац! — готово. Бам-бам-бам, он выглядывает в окно, а я уже выпрямляю гвозди.