Игра в классики - Страница 80

Талита оглянулась и увидела тень Тревелера, который слушал, укрывшись между комодом и окном.

— Не надо преувеличивать, — сказала Талита. — А тебе не пришли бы в голову некоторые вещи, до которых додумается Ману.

— Например?

— Молоко стынет, — недовольно сказала Хекрептен. — Хочешь, я подогрею его, дорогой?

— Сделай лучше флан на завтра, — посоветовал Оливейра. — Продолжай, Талита.

— Нет, — сказала Талита со вздохом. — Ни к чему. Такая жара, по-моему, я сейчас упаду в обморок.

Она почувствовала, как мост под ней дрогнул, — это Тревелер сел верхом на доску по ту сторону подоконника. Навалившись грудью на подоконник, но не перевешиваясь через него, Тревелер положил на доску соломенную шляпу и метелочкой из перьев стал подталкивать ее к Талите сантиметр за сантиметром.

— Чуть-чуть в сторону, — сказал Тревелер, — и она упадет вниз, а там ищи-свищи.

— Лучше бы мне вернуться в комнату, — сказала Талита, жалобно глядя на Тревелера.

— Но сначала ты должна передать траву Оливейре, — сказал Тревелер.

— Теперь уже не обязательно, — сказал Оливейра. — Если она собирается бросать кулек в окно, то может и не бросать.

Талита посмотрела на одного, потом на другого и замерла неподвижно.

— Тебя трудно понять, — сказал Тревелер. — Столько сил потрачено, а выходит, что тебе все равно, получишь ты мате или нет.

— Минутная стрелка на месте не стоит, друг мой, — сказал Оливейра. — В непрерывном пространстве — времени ты движешься со скоростью гусеницы. Подумай, сколько всего произошло с тех пор, как ты отправился за своей трухлявой шляпой. Цикл мате завершился безрезультатно, а между тем сюда шумно явилась верная Хекрептен, до зубов вооруженная множеством кулинарных затей. И теперь мы находимся в кофейно-молочном секторе — ничего не поделаешь.

— Ну и доводы, — сказал Тревелер.

— Это не доводы, это совершенные в своей объективности доказательства. Ты тяготеешь к тому, чтобы двигаться к непрерывности, как говорят физики, в то время как я чрезвычайно чувствителен к головокружительной прерывистости существования. В этот самый момент кофе с молоком вторгается, внедряется, владычествует, распространяется и оседает в сотнях тысяч очагов. А мате отброшен, спрятан, отменен. Временное владычество кофе с молоком распростерлось на данной части американского континента. Подумай, что это означает и что влечет за собой. Заботливые мамаши наставляют своих малолеток по части молочной диеты, сидя за столом возле кухни, и над столом — одни улыбки, а под столом — пинки и щипки до синяков. Кофе с молоком в это время дня означает перемены, означает, что рабочий день наконец-то близится к концу и пора подвести итоги всех добрых дел и получить за них все, что причитается, — это время мимолетных переговоров, задумок и предположений, которые шесть часов вечера — ужасный час, когда ключи гремят в замках и все галопом несутся к автобусу, — сразу сделают реальностью. В этот час почти никто не занимается любовью, этим занимаются до или после. В этот час все мысли о том, как бы принять душ (но примем мы его в пять часов), и люди начинают пережевывать планы на вечер и на ночь, другими словами, пойти на Паулияу Симгерман иди на Токо Тарантолу (пока еще не ясно, еще есть время подумать). Разве можно сравнить это с питьем мате? Я не говорю о мате, который пьется наспех или заодно с кофе на молоке, но о настоящем мате, который я так любил, который пьют в определенное время, в самую стужу. Этого, сдается мне, ты по-настоящему не понимаешь.

— А портниха просто обманщица, — сказала Хекрептен. — Ты шьешь у портнихи, Талита?

— Нет, — сказала Талита. — Я сама немного крою и шью.

— И правильно делаешь, детка. А я после зубного помчалась к портнихе — она живет в соседнем квартале от него, — надо было забрать юбку, срок был неделю назад. А она мне: «Ой, сеньора, у меня мама болела, и я просто, как говорится, за иголку не бралась». А я ей: «Но сеньора, юбка-то мне нужна». А она мне: «Поверьте, я очень сожалею. Вы такая у меня заказчица. Я ужасно извиняюсь». А я ей: «Извинения вместо юбки не наденешь, сеньора. Выполняли бы заказы в срок, и все бы довольны остались». А она мне: «Если вы так, почему не пойдете к другой портнихе?» А я ей: «И пошла бы, да только уже с вами сговорилась, так что лучше уж подожду, а вы, по-моему, просто невежливая».

— Именно так все было? — сказал Оливейра.

— Ну да, — сказала Хекрептен. — Разве не слышишь, я рассказываю Талите?

— Это совершенно разные вещи.

— Опять за свое.

— Ну вот, — сказал Оливейра Тревелеру, который смотрел на него сдвинув брови. — Ну вот, видишь. Каждый полагает, что, если он рассказывает, остальные должны разделять его чувства.

— А это не так, разумеется, — сказал Тревелер. — Подумаешь, новость.

— Повторенье — мать ученья.

— Ты готов повторять все, что против других.

— Господь ниспослал меня на ваш город, — сказал Оливейра.

— А если не меня судишь, то цепляешься к Хекрептен.

— Пощипываю вас, чтобы не дремали, — сказал Оливейра.

— У тебя закономания, как у Моисея. Пройдет, когда спустишься с Синая.

— Я люблю, — сказал Оливейра, — чтобы все было как можно яснее. Тебе, к примеру, безразлично, что мы разговариваем, а Хекрептен встревает со своими россказнями насчет зубного и какой-то юбки. Похоже, ты не понимаешь, что такое можно извинить, если человек прерывает, чтобы рассказать прекрасное или хотя бы волнующее, и совершенно отвратительно, когда тебя прерывают только затем, чтобы прервать и разрушить. Как я формулирую, а?